Подхватить зеркало. Роман с самим собой - Алексей Жданов

Первое, увиденное мною убийство живого существа, запечатлелось на всю жизнь.

Потом, уже живя в Германии, я не раз был свидетелем того, как мальчишки убивали из самодельных луков и рогаток белок, в изобилии живущих в немецком лесу. Эта жестокость была мне противна. Я и в мыслях не держал участвовать в убийстве этих пушистых зверьков. Единственное, что помнится, связанное с детской жестокостью, – это отрывание крыльев у мух, что, кстати, не доставляло мне никакого удовольствия.

Запомнились мне походы на Нахаловский рынок. Мама каждый раз покупала мне вкусный горячий пирожок с мясом. Помню, она часто покупала «синенькие» – баклажаны, и я это слово путал со словом «азербайджанцы», а годом позже путал столицы Англии и Франции: чья столица Лондон, а чья – Париж, но с этим я вскоре разобрался.

Через какое-то время отцу дали комнату в коммунальной квартире на Будённовском проспекте. Здесь уже был туалет, и даже ванная комната.

Меня с самого рождения окружала музыка. Отец мой был большим любителем классической музыки и итальянской оперы. Он знал наизусть фантастическое количество арий и в минуты благодушия часто негромко что-нибудь напевал приятным баритоном.

Отец сутками был на службе в госпитале, старшая сестра работала и училась в вечерней школе, мать занималась домашним хозяйством, а я сидел у окна и слушал радиоприёмник, по которому целый день передавали классическую музыку и песни военных лет, и это было моей звуковой средой обитания.

Сколько себя помню, меня всегда тянуло к музыке.

Кажется, в четырехлетнем возрасте я впервые услышал «Танец с саблями» Хачатуряна. Я был поражён, напуган и, не дослушав дикую музыку до конца, побежал на кухню с криком: «Мама! Тарзан! Тарзан!» Вероятно, вспомнил недавно увиденный кинофильм, непонятным образом соединив джунгли с энергичной, напористой музыкой. Мама не раз рассказывала, что я, будучи карапузом, стоял в кроватке, и, услышав музыку из тарелки-радио, начинал дирижировать. Кто-нибудь из гостей непременно говорил: «Гляди-ка! Дирижёром будет!» А в шестилетнем возрасте я, что есть сил, натягивал на гвоздики, вбитые в дощечку, леску и пытался подбирать знакомые мелодии.

Запомнился промозглый мартовский день, когда протяжно и жутко гудели все заводы и фабрики Ростова-на-Дону. Мама плакала, плакали бабушки, женщины, одетые в темную одежду и закутанные в теплые платки. Умер Сталин. Папа отнесся к этому событию спокойно. И сказал маме: «Хватит реветь». Много позже я узнал, что отец был арестован в 1937 году в Астрахани за анекдот про Сталина. Кто-то из компании стукнул на него. Мама часто потом говорила: «Все друзья-товарищи – до черного дня!» И имела на это право. Как только отца арестовали – все друзья, знакомые и даже родственники куда-то исчезли. Маму с двумя малолетними детьми из хорошей квартиры выселили в сырой подвал, трёхлетняя сестра заболела и умерла от пневмонии.

Мне было пять лет. С четвертого этажа из единственного окна нашей комнаты-«кишки», перегороженной пополам огромным до потолка шкафом, хорошо был виден внизу длинный кирпичный барак. Я целыми днями сидел у окна и наблюдал околобарачную жизнь.

Там суетились и громко разговаривали какие-то люди, бегали дети, без конца крутили одну и ту же пластинку – «Карело-финскую польку». На примусах, керогазах готовилась еда. Даже до четвертого этажа доносились запахи раскаленного постного масла, керосина и жареного лука.

Однажды внизу загалдели громче обычного, начался очередной скандал, и вдруг из кухонного окна нашей коммуналки раздался звонкий и злой голос нашей соседки: «Правильно! Мало вас, жидов, немец передушил!»

Я был мал, но уже знал, что была война и что фашисты были плохими и убивали русских, но я еще не знал слова жид и не понимал, за что их следовало «душить», но чувствовал, что тетя говорит что-то нехорошее, гадкое!

Однажды в душный, летний вечер мама отправила меня с сестрой погулять в городской парк. Запомнилась красивая аллея с огромными деревьями и пряный запах южных цветов. Я носился по дорожке, а сестра сидела на скамейке и листала журнал. Потом позвала меня и таинственно зашептала на ухо:

– Видишь того кудрявого мальчика? На! – Она вложила мне в руку туго свернутый журнал, – подбеги и тресни его по голове!

– Зачем? Он же меня не трогал! – сказал я.

– Ничего! Это как будто ты с ним играешь, – успокоила сестра.

Я выполнил поручение: подбежал сзади к рыжеволосому мальчику, бац! по кудрявой голове и пулей назад, в сестрины колени.

Что тут началось!

Мама мальчика стала что-то кричать в нашу сторону, сильно размахивая руками. Сестра только этого и ждала, зажав рот рукой, беззвучно затряслась от смеха. Сценка удалась, Люся была в восторге!

Вернувшись домой, она радостно рассказала нашей маме о моем «подвиге», искусно воспроизводя жесты, интонации и картавое «р» возмущенной женщины. Мама, не дав ей договорить, отругала сестру и обещала всё рассказать отцу.

Подавляющее большинство советских людей после войны жили бедно. Хорошо помню, что мама до нашего отъезда в Германию перешивала свои платья для моей сестры, перелицовывала какие—то вещи. Приобретение пары обуви, блузки, юбки, не говоря уже о пальто – было в семье радостным событием.

В пятидесятые годы в СССР появилась значительная группа людей (так и хочется назвать их классом), которые служили за границей: в Польше, ГДР, Венгрии. В основе своей – это была лучшая, самая грамотная часть советского офицерства, прошедшая Великую Отечественную войну. Им посчастливилось остаться в живых. Они успели и горя хлебнуть, и вдохнуть живительного воздуха европейской цивилизации. В особенности же повезло детям, проведшим своё детство в странах Восточной Европы. Условия жизни, питание, воспитание, впечатления детей, в особенности детей из провинции, и сельской местности разительно отличались от сверстников, живущих в Союзе. Приблизиться к столь высокому уровню жизни могли лишь москвичи, ленинградцы, дети партийной номенклатуры, директорского корпуса, профессуры и прочих немаленьких начальников. Даже более позднее пребывание за границей, в семидесятые—восьмидесятые годы уже не было экзотикой, и не воспринималось простым народом с такой жгучей завистью, как в пятидесятые – шестидесятые.

В Германии

В августе 1954 года мы с мамой и старшей сестрой ехали из Ростова – на – Дону к отцу, к месту его службы в ГДР. Ехали через Киев. Запомнился огромный серый особняк, где мы переночевали и громадные деревья с густой тёмно-зелёной листвой.

На маленьком, почти игрушечном вокзале тихого немецкого городка нас встречал отец в новенькой, ладно пригнанной форме подполковника медицинской службы. Пошли в наш новый дом. Мы были поражены размерами и красотой этого жилища. Шикарный старинный особняк тёмно – красного кирпича под черепичной крышей. В нём было четыре квартиры. Одна из них – была наша: прихожая, две просторные комнаты на втором этаже с высоченными потолками, большая светлая кухня, белоснежная ванная комната с «титаном». За окнами дома был большой яблоневый сад.

Моё детское знакомство с Германией началось с маленького местечка Белиц в двадцати семи километрах от Потсдама. Сразу же поразила аллея, обрамлённая громадными вековыми каштанами, прямые асфальтовые дороги с идеально чистыми тротуарами, вдоль которых на сотни метров тянулась чугунная кованая ограда, имитирующая средневековые пики, вертикально поставленные правдоподобными наконечниками вверх; аккуратно-игрушечные, но основательные дома под нарядными черепичными крышами, массивные, с высоченными окнами, четырёхэтажные краснокирпичные корпуса, окруженные хвойным реликтовым лесом. Говорили, что здесь была клиника знаменитого доктора Коха, открывшего туберкулёзную палочку. Теперь в этих шикарных корпусах располагался военный госпиталь Группы советских войск в Германии (ГСВГ), в котором служил мой отец-фронтовик, военный хирург, внешностью своей (по признанию коллег) поразительно похожий на Ивана Алексеевича Бунина.

Начальником санитарной школы, при военном госпитале, был выпускник Военно-медицинской академии имени Кирова подполковник, фронтовик Малютин. Это был человек большой души, с потрясающим чувством юмора и, как сказали бы сейчас, с голливудской внешностью. Его мать была осетинкой, а отец русским. Борис Никифорович был человеком гордым, независимым, знающим себе цену. Питерское элитное воспитание гармонично сочеталось у него с гордым кавказским менталитетом. На каком-то войсковом смотре генерал Чертов (главный медик ГСВГ) неправильно назвал его фамилию – Милютин. При большом скоплении высшего офицерства Борис Никифорович не постеснялся поправить генерала: «Товарищ генерал! Прошу Вас не путать мою фамилию с фамилией композитора. Моя фамилия Малютин», – отчеканил Борис Никифорович.